Елец. Купеческий и торговый.

Я родился в 1878 году в городе Ельце Орловской губернии, насчитывавшем около 60 тысяч жителей. Город старинный купеческий, торговый. Из промышленных заведений помнятся мне три: мукомольная мельница, табачная (махорочная) фабрика и колокольный завод. Были базары, мясные и рыбные ряды. На главной улице несколько магазинов, и то простые лавки.

Ближайшие родственники были купеческого звания, одновременно и помещиками: в городе они имели свои каменные дома, а в уездах при деревнях — имения с посевными площадями, у некоторых — с конскими заводами.

Наша семья была из небогатых, имела хлебную (зерном) небольшую торговлю с помещиками, а при дедушке (которого я не застал в живых) — еще какую-то торговлю с Украиной, куда добирались на лошадях, в том числе ездил молодым еще мой отец с братом. Последний — любимец бабушки — заболел там, умер и был похоронен. И как будто в память его и по желанию бабушки я и был назван Константином.

Папины торговые дела и до того ведшиеся в небогатых размерах потом пошатнулись (за кого-то, как говорили, поручился), и он, выйдя из купеческого звания, перешел уже на службу на хлебную биржу, где и работал до конца своей жизни.

Уклад нашей домашней жизни был типичным для того времени: родились, крестились на дому или в церкви, чтили праздники, ходили в церковь, соблюдали посты, Масленицы. С утра пили чай из самовара, обедали, потом вечерний чай и обязательно ужин — такой же, как обед.

Чтобы не терять престиж у граждан, соблюдался своего рода этикет. Например, наша приходская церковь от дома была ровно в двух коротеньких кварталах, на нашей же улице. Но бабушка никогда не ходила туда пешком (даже когда «обедняли»), а запрягалась в пролетку лошадь, и кучер отвозил ее, скажем, к всенощной. Оттуда возвращался домой, и запряженная лошадь стояла на дворе под навесом, а к концу всенощной, «к третьему звону», кучер опять ехал за бабушкой и по этим двум кварталам привозил ее домой — иначе было бы вроде как стыдно, если бы Капитолина Матвеевна Криворотова шла целых два квартала пешком.

Мама была дочерью одного управляющего в имении какого-то богатого барина из соседнего уезда (приезжал барин в свое имение очень редко). Маму сосватали и выдали замуж, кажется, когда ей было 16 лет: первое длинное платье шили к венцу.

Мама по-тогдашнему была довольно интеллигентным человеком, дома как будто имела даже гувернантку, любила читать и когда пришло время, очень хотела, чтобы все мы, ее дети, получили образование. В доме пользовалась любовью бабушки, была очень авторитетным человеком у папы и ввиду своего ласкового характера пользовалась везде уважением и любовью.

Мама. Семья. Полковой врач в Брянске.

Оставшись после смерти папы (он умер от туберкулеза) с семью детьми (я был тогда в 8-м классе гимназии) и без всяких средств к жизни, подрядилась брать с мельницы работу — шить для муки мешки-«пудовички» — и стала брать на квартиру и в «нахлебники» гимназистов из уездов.

Домашние же работы до последних дней жизни были безотказно у нее на руках, в последние годы едва шевелившихся (умерла она от туберкулеза).

В результате забот мамы мы получили такое образование: обе сестры окончили гимназию, и старшая вскоре вышла замуж за железнодорожного техника — дорожного мастера, другая после гимназии два года училась в Москве на курсах медицинских сестер, а потом в своем Ельце служила в конторе нотариуса.

Братья. Я окончил медицинский факультет, другой брат — юридический, третий — историко-филологический и был в Ельце директором прогимназии, четвертый, не окончив гимназии, ушел на военную службу вольноопределяющимся, попал на русско-германскую войну на фронт, вернулся хромым инвалидом и служил в банке (умер, как и вторая сестра, от туберкулеза), пятый, еще не окончивший гимназии, в гражданскую войну в числе многих других молодых ребят-ельчан был принудительно уведен генералом Мамонтовым (из Белой армии) при его известном рейде по тылам войны, после чего след потерялся, и чем и где кончилась его жизнь, неизвестно.

Бабушка прожила довольно долго и умерла, по-теперешнему, от «гипертонической болезни», которой тогда еще не знали. Мы с Марусей захватили ее уже беспамятным гипертоником, когда приезжали в Елец в первые годы после нашего брака. Когда после четырехлетнего плена в Германии я вернулся в Елец, во время моего отсутствия уже произошла Октябрьская революция и тихая жизнь в старом купеческом Ельце значительно перевернулась. Постепенно сошли на нет купцы-помещики, исчезла со сцены обывательская жизнь с ее привычным укладом, времяпровождением и развлечениями вроде кулачных боев, травли специально разводимых звероподобных «меделянских» собак-волкодавов, петушиных боев и т.д., и т.п.

Далее длинная полоса моей жизни переносится в город Брянск, общим своим укладом близкий к Ельцу (братья одной и той же губернии), но все-таки несколько более живой, может быть благодаря узлу железных дорог и массе военных.

...Не желая прерывать целостности описания жизни Ельца и нашей старой семьи Криворотовых, я забежал несколько вперед, пропустив важный этап в моей личной жизни: по окончании медфака в октябре 1902 года я, до получения назначения на постоянную службу, работал практики ради врачом-экстерном в нашей Елецкой городской больнице и через девять месяцев получил назначение в город Брянск младшим врачом в стоявший там 144-й пехотный Каширский полк. Но прослужил здесь только несколько месяцев, так как началась Русско-Японская война внезапным нападением японцев на Порт-Артур и я переведен был младшим же врачом в числящийся в его гарнизоне 13-й Восточно-Сибирский стрелковый полк.

Оборона и падение Порт-Артура

В самом начале войны полк находился в разных местах сухопутного фронта крепости, участвуя в полевых боях, — позиции Кинг-джоу и Волчьи и Зеленые горы, — а в июле-месяце включился в саму крепость.

Она была окружена тесным кольцом и с моря, и с суши японским флотом и армией, и поэтому никаких пополнений гарнизона ни людьми, ни продовольствием, ни орудиями, ни снарядами не было. Осада крепости и ее жизнь очень правдиво описаны в общеизвестной книге «Порт-Артур» Степанова. Моя врачебная работа на передовых перевязочных пунктах на разных фронтах протекала в тяжелых условиях. Часто под обстрелом.

Численность гарнизона без пополнения быстро таяла. Передовые позиции часто пополнялись выписанными из госпиталей инвалидами. От недоедания более половины защитников крепости болели цингой.

Несмотря на геройскую защиту, позиции одна за другой переходили в руки японцев. Флот после неудачной попытки прорваться из Артура во Владивосток был окончательно заперт от моря во внутреннем рейде. Когда, наконец, японцы взяли гору Высокую, они получили возможность обстреливать корабли прицельным огнем и быстро пустили его на дно.

Взяты были самые важные форты №2 и №3, и на очереди стоял только безнадежный бой на улицах. Тогда командование пошло на переговоры с врагом и сдало крепость. По договоренности все остатки армии уходили в плен. А носители Красного Креста — врачи, фельдшера, медсестры, санитарки и служители, духовенство, а также калеки и инвалиды (не способные, по японским военным законам, носить оружие) — отправлялись в Россию.

Два бывших в полку (кроме меня) врача назначены были сопровождать остатки полка до Японии, а третьего — меня — оставили пока в Артуре, сдав мне письменно в один день, 24 декабря 1904 года, 800 человек больных и раненых, негодных пока к эвакуации. При них остался персонал: врач — я, школьный фельдшер, три ротных, три санитарки и надзиратель. Всего девять человек!!! Эти 809 человек были прикомандированы на питание к остающемуся пока в Артуре в бараках на том же дворе, где и мы, русскому госпиталю, у которого было пять врачей, около 100 человек среднего и младшего персонала и всего около 100 больных.

Я пытался просить главного врача взять у меня часть самых тяжелых больных, но он категорически отказывался под разными предлогами. Тогда назавтра поехал к начальнику оставшегося в Артуре Красного Креста с докладом об этом положении. Он обещал завтра же приехать к нам и решить вопрос на месте. Прибыл, осмотрел мои четыре барака, госпиталь и дал предписание мне и главному врачу «снести в два барака всех самых трудных больных и передать их госпиталю», а главному врачу — принять их (!!!). С 400 больными, хотя нас осталось было, как и прежде, девять человек, мы все же справились. По мере подбирающихся для выписки ко мне приходили два японских врача и сортировали выписных: способных носить оружие — в плен, неспособных — к отправке в Россию.

Когда таким образом мои бараки месяца через два с половиной опустели, наш маленький персонал тоже был эвакуирован в Чифу в распоряжение русского консула. А тот на зафрахтованном для эвакуируемых немецком пароходе — в Россию до Одессы. Этого парохода мы ожидали недели две в Шанхае, и, когда таких пассажиров набралось 200 человек, тронулись в путь с остановками во многих попутных портах для погрузки. Для продовольствия и так далее: Сингапур, Коломбо, Аден, Перим и другие.

Когда шли по Индийскому океану, получили сведения о гибели шедшего на помощь Артуру нашего второго флота под Цусимой...

Прошли по Суэцкому каналу, тогда настолько узкому, что два встречных парохода могли разойтись только на «разъездах» и мне казалось, что, стоя на палубе, я могу добросить камень — хочу в Азию, хочу в Африку. Путешествие прошло в общем благополучно, хотя испытали бурю в Индийском океане и небольшое столкновение с грузовым пароходом перед Одессой.
Прибывшие на родину порт-артурцы получили по шесть месяцев отпуска с сохранением полной зарплаты. По окончании его я вернулся опять в Брянск в свой 144-й Каширский полк.

И снова Брянск. Амбулаторный врач сухарного завода

Пробыв в полку около двух месяцев, был командирован в том же Брянске на военный сухарный завод, где проработал одним врачом (амбулаторным) около восьми лет, обслуживая 300 человек команды солдат и 8-10 квартир офицеров и чиновников. По зимам в этот район Брянска (Привокзальная слобода) приходил из города Рославля один батальон Невского полка, который тоже амбулаторно обслуживался мной.

Этот отрезок моей жизни протекал при необременительной службе и хороших бытовых условиях. Через год с небольшим я женился и обзавелся семьей — четверо детей.
Армия Самсонова, немецкий плен, у белых, у красных, мирная жизнь…

Мы публикуем вторую часть записок русского полкового врача Константина Васильевича Криворотова, участника Русско-японской и Первой мировой войн. Автобиографию своего прадеда специально для проекта «Первая мировая» прислала нам из Швейцарии Александра Зеленская (Alexandra Sirzen Zelenskaya, Ph.D). В первой части воспоминаний речь шла о жизни в России на рубеже веков и героической обороне Порт-Артура. На очереди рассказ о Первой мировой войне, немецком плене, гражданской войне и послевоенных годах.

Август 1914-го. Армия Самсонова. Плен

За полгода до начала первой русско-германской войны я был откомандирован от военного сухарного завода назад в свой полк и в первые же дни мобилизации в должности старшего врача был направлен с полком на Западный фронт.

На фронте пробыл всего недели три и 16 августа 1914 года в бою под Грислиненом у Мазурских озер был взят в плен вместе со всей Самсоновской армией. Пробыл в плену четыре года и два с половиной месяца, работая все это время в крайне тяжелых условиях за колючей проволокой в разных (8 штук) лагерях, амбулаториях и лазаретах наших русских военно-пленных.

Здесь мы, пленные, особенно страдали от двух вещей — голода и сыпного тифа. В лагере «Котбус» содержалось около 10 тысяч человек, попавших в плен главным образом в августе 1914 года с Самсоновской армией. А первый раз они попали в баню (когда она была устроена) в январе (!!). В результате на людях была такая масса вшей, что если лежит снятый с такого человека мундир, то кажется, он как живой шевелится.

Из бывших в лагере десяти тысяч сыпным тифом переболело шесть с половиной тысяч человек!!! В разгар эпидемии из амбулатории, случалось, отправляли в лазарет (такой же двухъярусный барак, где на нарах и под нарами лежали вплотную три соломенных грязных матраса, подушка и одеяло) до 150 больных в день!!! В лагере нас, врачей, работало 45 человек. Из нас сами заболели сыпным тифом 25 человек, пятерых мы схоронили...

Постепенно пищевое довольствие начало падать в лагере все ниже и ниже. Особенно для русского человека был чувствительным недостаток хлеба, которого к концу войны выдавалось только по 250 граммов на день. Там я впервые увидал как пухнут с голоду. Сам я, не болевший в плену, по возвращении домой, оказалось, потерял полтора пуда весу (24 кг). Вся оставшаяся дома моя одежда висела на мне, как на вешалке, и многое пришлось перешивать.

Помимо чисто медицинской работы (лечебной) я выполнял функции лагерного врача хозяйственно-административного порядка с уклоном в санитарию. На этой почве обычно отвоевывал у немцев что можно для пленных, за что всегда пользовался расположением последних. О чем они и написали в благодарственном письме от 17 января 1917 года в лагере Черск за 111-ю подписями. Если не обращать внимание на некоторые выражения и стиль тогдашнего времени, письмо по выраженным в нем чувствам и по оценке моей деятельности — для меня очень ценно.

Октябрь 1918-го. Возвращение из плена

К концу 1917 года война России с Германией прекратилась, в России произошла революция, а мы все еще продолжали сидеть в плену и только 8 октября 1918 года, на самый праздник Октября, были на санитарном поезде привезены в Петроград, украшенный плакатами «Добро пожаловать в свободную Россию!». Пару дней мы прожили здесь, потом дня на два перевезены были в Москву в какой-то госпиталь или эвакопункт, где, к слову сказать, набрались вшей немногим меньше, чем в Котбусе.

Отсюда я был направлен в свой город Елец, на Елецкий эвакопункт, на должность «врача для поручений» уже в Красной армии. Вернулся я из плена вместе с братом Николаем, который тоже был в плену на Австрийском фронте и с которым мы съехались в Германии в последнем отправном лагере.

По прибытии в Елец ввиду крайнего упадка сил и плохого питания (потерял полтора пуда весу) мне был дан двухмесячный отпуск. Однако через месяц-полтора я с отделением эвакопункта был командирован на Южный фронт сначала в город Валуйск, а оттуда вскоре же в город Купянск. Здесь работал как начальник эвакопункта, как врач бывшего при нем стационара и как руководитель эвакуации раненых и больных, главным образом завшивленных, сыпнотифозных. Сам заразился и заболел сыпным тифом.

У белых

Ввиду моего тяжелого состояния из Ельца была вызвана ко мне жена, которая, оставив четверых детей в Ельце у бабушки, приехала в Купянск. В начале лета линия фронта приблизилась к самому Купянску, и накануне взятия его белыми я был забран из больницы и погружен в самый последний эшелон (вагоны-теплушки), отходивший когда под городом шла уже пулеметная стрельба.

Утром, когда наш хвостовой эшелон, успевший отъехать только верст семь, вместе с многими другими был обстрелян из взятого за ночь Купянска, окружен и взят в плен вместе с находившейся в одной теплушке со мной моей женой.

Через короткое время, по восстановлении железнодорожного движения после боев, я был отправлен без всякого конвоя, а также с врученным мне запечатанным пакетом вместе с женой в Ростов-на-Дону, в тамошнее военно-санитарное управление. По прибытии туда был освидетельствован врачебной комиссией и признан негодным ни к какой работе на шесть недель после перенесенного тифа, по истечении которых должен был явиться на комиссию вторично.

Совершенно неожиданно в управление зашел врач, с которым четыре года тому назад мы были вместе в плену в Германии, теперь же он работал старшим врачом санитарного поезда в белой армии. Узнав о моем безвыходном положении, он предложил мне поступить к нему в поезд младшим врачом (взяв с собой жену), что он здесь легко может оформить и сегодня же вечером приходить нам обоим на поезд, заполненный больными и ранеными, которых они везут на Кавказ.

«Пока поправитесь, будете лежать в своем купе, а потом станете помогать мне», — сказал он. Я согласился, и вечером того же дня мы заняли с женой отведенное нам при вагоне-перевязочной двухместное купе, в котором проездили около года вплоть до освобождения нас Красной армией при взятии Новороссийска. За это время я успел проболеть в нашем поезде около двух месяцев брюшным тифом. Работа, когда поправлялся, была мне знакома и посильна, бытовые условия жизни неплохие.

У красных

Незадолго до освобождения нас из плена старший врач перевелся с поезда куда-то на другое место, и я остался одним врачом за старшего и за младшего. При освобождении нас красной армией мы попали сначала в распоряжение Новороссийского Красного Креста, который назначил меня старшим врачом на том же бывшем моем поезде. Жену при первой возможности я отправил к детям в Елец, а сам остался работать со своим поездом на Кавказском фронте...

Мирная жизнь. Советский врач

По окончании военных действий в 1921 году распоряжением Главсанупра (Главного санитарного управления) я был переведен на службу в город Горький и на следующий год демобилизован.

Первые 10 месяцев после этого работал ординатором 1-й Советской больницы Сталинского района. В 1922 году поступил на службу на железную дорогу. Сначала заведующим сандезотрядом, а по расформировании его, с 1 января 1923 года, заведующим Нижегородским врачебным участком (ныне поликлиника).

Когда через полтора года участок в административно-хозяйственном отношении объединился с Узловой больницей, я остался на нем амбулаторным лечащим врачом.

В бытность заведующим врачебным участком положил начало организации дифференцированной спецпомощи больным вместо практиковавшегося до того общего приема часто даже не врачебным, а фельдшерским персоналом. За недостатком врачей работать приходилось в это время до 16 часов в сутки (за 1 ставку).

В год начала коллективизации, когда был дан лозунг «врачи в колхозы», первым из всего коллектива вызвался добровольно ехать на работу в колхоз; по возвращении оттуда привез одобрение и благодарность за свою работу.

В 1932 году, когда на Дальний Восток потребовались командировки многих железнодорожников, и в том числе врачей, и когда ни один врач из всего Горьковского коллектива, невзирая на категорические предписания Транссанупра (Транспортного санитарного управления) не хотел ехать, я, уже имевший за плечами тяжелую скитальческую жизнь, 30 лет врачебного труда и 54 года от роду, один из всех вызвался добровольно ехать на неизвестное несмотря на то, что о моей кандидатуре не было и речи. Поехал и пробыл там около полугода, работал на сыпном тифу на врачебном участке, трижды был премирован, получил звание ударника.

В 1936 году, при выделении Горьковской дороги переведен на работу в Дорсанотдел (Дорожный санитарный отдел). За неутверждением на 1937 год в смете ДСО штатной единицы на занимаемую должность был переведен заведующим учебной частью вновь формируемой фельдшерской школы при Узловой больнице.

Здесь, несмотря на отсутствие твердой сметы, средств, помещений, хоть каких-нибудь руководящих указаний и т.п. — на пустом месте — мною была открыта уже в месячный срок школа, которая работает успешно до сих пор. Из-за снижения зарплаты по вновь присланной смете до 335 рублей (при 35-летнем стаже) оставил работу в школе и перешел с сентября 1937 года в поликлинику на должность дежурного врача.

Последние 18 лет проработал врачом скорой помощи до ухода на пенсию 1 октября 1956-го. А всего стажа работы врачом с окончания медфака у меня набралось 54 года....

Конечно, можно бы изложить получше, посвязнее, пограмотнее, но я теперь не так уж стал работать, как, вижу сам, было раньше. Пусть уже будет так, как написалось.

20 сентября 1963 года